Dual blades
Он бы протянул к ней руку, надрывая собственное сердце, с хрустом переломал бы позвонки на её шее, вонзил бы в её грудь клинок. Так, чтобы было мгновенно. Так, чтобы не было боли.
Нет... Не смог бы. Сейчас — не смог. Никогда. Она взирает на него, и ему больше не узнать её. Она молчит. И свет сужается. Всё меркнет. Сознание угасает. Глаза закатываются, и он более не видит, отныне только слышит: Вестник, глас её разума, вещает вместо неё. Нет — вместо Бездны.
Это больше не она.
Проклятье, всё не может закончиться сейчас!
— Верни то, что принадлежит нам, Дайнслейф! Ядро первого культиватора, где ты прячешь его?
Он не дышит, дышать не может. Собственное имя бьётся эхом по разрушенным сводам, медленно исчезает. Как и он. Как перед глазами — её силуэт. Память предаёт: в темноте вспыхивают блики, чёрное солнце играет в её светлых волосах, становится багровым. «Мел преследует золото». Имя — бьётся прокажённым, пульсирующим под чернью в его жилах — яркой синевой. Не славой и гордостью более — виной и позором. Сломан Сумеречный меч, вместе с собственным клинком. Не может дотянуться, стиснуть рукоять. Он — задыхается, и вместо гнева издаёт хрип, цепляется за воздух — ртом, пальцами проклятой, отравленной грехом руки — за собственное горло, сдавливает, душит сам себя. Рука не слушается, более не в его власти. Он не удивлён, но то, чего опасался, произошло раньше, чем думал. Пальцы другой, не пожранной ядом чёрного змея, смыкаются на пожранной в попытках остановить; давится кашлем, воздуха — нет. Знает проклятье слишком хорошо, проклятье знает его: это не остановить. Колени не выдерживают, валятся чёрным солнцем, обрушиваются сводом с выгравированной восьмиконечной звездой, оседают прахом павших собратьев, рассыпаются интейватами под ногами, под его шагами, по землям, ввергнутым в забвенье, вероломно. Куда всё это время он шёл? Слово задерживается посреди битвы насмерть — бьётся сам с собой, и ответ приходит там, в самом конце, которого давно не помнил.
Домой... Однажды он вернётся домой. Но сейчас не может позволить этому случиться! Невидящий взгляд продолжает вспоминать: силуэт нависает над ним — без очертаний, без лица. Небесный порядок непреложен, не вспомнить. Силуэт отголоском вопрошает:
«Что для тебя прядь светлых волос, Дайн?».
Самопровозглашённый пророк. Тогда...
«Принесёшь ей покаяние, или погибель?»
...тогда он не понимал. Но теперь...
Силуэт роняет подле него монету за монетой, бьются звонко, пятьсот раз, обращая время вспять на пятьсот лет назад, и лик за ликом с аверсов взирают на него единственным глазом — Его Величество... Он не исполнил долг.
Пальцы, те из них, что ещё ему подчинялись, выпускают собственное запястье, тянутся, и ладонью он сжимает резную статуэтку теперь, и у самого уха раздаётся странный успокаивающий шёпот, призыв: взглянуть правде в глаза, отпустить. Его тело жаждет и стенает — перестать сопротивляться, унестись течением, уплыть, во тьму, прекратить всё так легко, но шёпот продолжает шептать:
«Посмотри, дитя моё. Всё под троном небесным уничтожит потрясение, и нас всех поглотит вечный покой кромешной тьмы».
Нет, вечного покоя нет. Не будет никогда. Только вечная боль. И нет — король Ирмин никогда бы этого не произнёс!
Дайнслейф резко раскрывает глаза — позади Предвестника фиолетовая рябь, переливается, искажает пространство. Портал! Пальцы размыкаются, выпускают запястье, отравленное скверной, тянутся, дрожат миллиметрами наощупь, касаются холодного, слишком знакомого, запятнанного кровью тех, кого он клялся защищать, сжимают: в ладони не статуэтка — эфес со сломленным остриём — вонзает его в запястье — себе, и пальцы, отрезвляемые болью, разгибаются, собственная хватка на собственном горле ослабевает, лёгкие заходятся в кашле, горло сипит — секунда, второй удар — в собственный локоть, проворачивает, рассекая плоть и связки, чёрная длань повисает безвольной марионеткой, боль нестерпима, но она — ничто.
Вестник — ревёт, заносит клинок — уворот, гулкий удар оземь, перекат, под рукой — флагшток сражённого им рыцаря, отбивает удар, снова перекатывается, встаёт, больше не смотрит на Люмин — проиграл битву, но не войну, и если он становится тем, кем думал, тем, кем ему суждено — тогда портал ему подчинится, как и всякому безднову отродью. Замешательство — миг, цена мига — пропущен удар, сотрясает, боль — не отрезвляет, равновесие утрачено, по инерции — взмах флагштоком, разворот, кульбит, отступить назад в резком натиске, чтобы спустя секунду нанести мгновенный удар — вынудить Вестника отпрянуть, увернуться от атаки Люмин, и помчаться, окутанный первозданным хаосом, к порталу, в скорости с ним не сравниться ни Вестнику, ни Люмин, зажмуриться, ожидая в спину удар, ожидая, что портал просто захлопнется за секунду до, солнце играет в её волосах, таких же, светлых, как у её брата, монеты звонко падают в уплату за вино, за каждый из пятисот годов отравленных скитаний — их путешествие окончено, но не его. Итер, её брат… Возможно, ему удастся то, чего не удалось им? Надежда соткана для глупцов.
Шаг. Не чувствует опоры под ногой. Пространство сжимает, поглощает, и на миг он перестаёт существовать, пока его не выплёвывает обратно в собственное тело — отравленное болью, бесконечной, невыносимой, ежесекундной, карой за изначальный грех. Разорванный шов пространства исчезает бесследно за спиной, ввергая его в беспросветную тьму: Дайнслейф оглядывается, зубы стиснуты, выдыхает — в безопасности. Ненадолго. Ещё не полностью понимает логику работы сети порталов, но Мондштадт... не знает, почему подумал о нём. Но если он попал именно туда — значит сбываются худшие предположения, но об этом потом. О Люмин он тоже подумает потом. Всё потом. Нужно убираться. Любое место из сети — принадлежит им. Но сперва...
Тёмная аура окутала левую ладонь — взгляд падает на торчащий из изгиба обломок меча. Боль в руке — ничто, боль — его проклятье, вечный спутник. Дышит тяжело. Коснулся рукояти, стиснул было, чтобы вытащить, но нет, пока пусть. Он больше не может рисковать, он должен, ему придётся — избавиться от руки. Но прямо сейчас он слишком ослаб. Нужно шагать. Просто шагать.
Лабиринт ветвится, восходит вглубь. Он петляет по нему, идёт дальше не сбавляя шаг, опираясь на флагшток: знамя Чёрного Солнца слабо мерцает закатным свечением, освещая путь в мёртвой тишине — едва поддерживает его свет. Оступается на неровных иссечённых ступенях, ощупывает шершавые стены в поисках направления плечом. Заваливается на бок, проваливается. Приходит в себя на полу. Не понять, как долго пробыл вне сознания, на час или два, быть может, день — время для него давно ничего не значит; не понять, почему на полу влага — накапало сверху, или это его кровь? Боли для него давно нет, потому что всё — есть боль. Поднимается, пошатываясь, поднимает флагшток, коронованный символом забытья, регалией без власти, восьмиконечной звездой. Идти. Он будет идти, пока не перестанет чувствовать ног. Он будет идти, пока не умрёт. Нет, не здесь. Под доспехом — намокло. Значит, открылась одна из ран. Но он всё равно идёт. Бредёт. Бередит. Раны. Память. Землю, отравленную всевышней карой, кишевшую монстрами, которых он иссекал, рассекал. Нет, не монстры. Монстр — он сам. Так однажды назвала его Люмин.
Он отсчитывает по пятьсот шагов: погони нет. И ещё пятьсот, и ещё, пока не сбивается со счёта, пока идти больше некуда — туннель упирается в камнепад. Сверху едва пробивается свет, едва тянет сквозняк. Дайнслейф прислоняет флагшток к стене, утирает запястьем со лба пот, стискивая зубы, сминает локоть пальцами, что собственноручно пронзил, ладонью поневоле направляет к завалу обездвиженную правую длань — проклятая кровь бьётся в жилах прокажённым, пульсирует под чернью — самим хаосом, проклятьем, вплетённым глубже, чем его суть — глубины бездны источают жар, и хлад, вспыхивают синью, сходят с концов когтей — взрывают сущее силой извне, взметая пыль, истирая камень в порошок, заставляя раны чернью кровоточить — Дайнслейф закашливается снова, всё ещё контролирует. Надолго ли?
Шаг, и ещё один. Он вскарабкивается на поверхность, опираясь на погасшее знамя, как старик о палку. Он вдыхает свежесть восточного ветра, вздымающего в воздух семена здешних невесомых цветов, треплющего слипшиеся от запёкшейся крови волосы, полы ворота и плаща. Он вдыхает, дышит, и всё ещё хрипит. Название цветов, возможно, больше не помнил, возможно, не знал изначально. Значит, всё же Мондштадт. Значит, то не совпадение, не план: он действительно обращается в Вестника. Ирония бессмертия, насмешка богов. Но об этом потом, это подождёт. Ему бы залатать раны прежде, чем на него выйдет Орден. Но сперва...
Взгляд снова падает на пронзённую обломком меча плоть, отравленную проклятьем длань.
